Шершеневич - Общая теория права_Т.1-2, 1910. Общая теория права. Том первый. Часть теоретическая Том I глава I. Философия права Задачи философии
 Скачать 2.1 Mb.
|
|
Глава IV. Правила общежития § 20. Содержание социальных норм Где есть общество, там должны быть и правила общежития, или социальные нормы. Социальные нормы определяют поведение человека в обществе, а следовательно отношение человека к другим людям. Откуда исходят социальные нормы, с которыми индивид должен сообразовать свое поведение? Можно ли предположить, что они вырабатываются каждым индивидом самостоятельно? Нельзя, конечно, отрицать, что отдельные сильные личности доходят до новых правил, которые потом могут сделаться правилами общего поведения. Но большинство воспринимает правила в готовом виде из окружающей среды. Даже передовые индивиды, прокладывая дорогу тому или иному правилу, во всех остальных отношениях следуют уже установленным нормам. Самый крупный моральный проповедник все же сын своего времени и продукт своей среды. Нормы, определяющие поведение индивида в обществе, даются ему извне. Они исходят всегда от авторитета, который приобретается в глазах подчиняющегося индивида благодаря власти, силе, уважению. Такие правила поведения могут исходить от отца к детям, от хозяина к прислуге, от фабриканта к рабочим, от учителя к ученикам, от начальника к подчиненным, от корпорации к ее членам, от общественного кружка к отдельным лицам, его составляющим, от государственной власти к гражданам, от всего общества к отдельным его единицам. Благодаря авторитету, от которого нормы исходят, они всегда звучат авторитетно, в форме повелений: "не убивай", "люби ближнего твоего", "будь вежлив в обращении ". Повелительная форма характерна для каждой нормы и отвечает ее действительной сущности. Социальная норма не есть ни суждение, ни совет, ни просьба, но всегда повеление. Мы можем себе представить суждение следующего рода: если купец будет обманывать своих покупателей, то он подорвет свою собственную торговлю. Мы можем представить себе совет отца при открытии сыном самостоятельной торговли: не обманывай покупателей, a то сам пострадаешь. Можно предположить просьбу, с которой обращается к купцу один из покупателей, принесший свои сбережения для покупки дорогостоящей вещи: пожалей бедного человека и не обманывай. Но мы, вероятно, сейчас согласимся, что социальная норма звучит совсем не так: не обманывай, заявляет нравственная норма, не обманывай, вторит ей уголовный закон. И то, что отличает их заявление от предшествующих, - это повеление, содержащееся в их обращении. Что же именно отличает повеление от просьбы, совета, суждения? Это угроза, содержащаяся в обращении. Конечно, дело не в форме. Требование, выраженное в повелительной форме, превращается в просьбу, если у требующего нет средств настоять на своем волеизъявлении. И, наоборот, просьба, сопровождаемая угрозой невыгодных последствий в случае неисполнения, не может своей формой скрыть повелительного содержания. Всякое повеление необходимо связывается с угрозой со стороны повелевающего по адресу тех, к кому оно обращено. Отсюда следует, что всякая социальная норма обращена к существу, способному воспринять повеление и сообразовать с ним свое поведение. Социальные нормы действуют в отношении существ, одаренных разумом и волей. Необходимо, чтобы существо, воспринимающее норму поведения, могло оценить значение обращенной к нему угрозы и могло силой своей воли направить свои действия в сторону от угрожающих последствий. Последнее положение подкрепляет выставленное ранее утверждение, что социальная норма определяет всегда поведение человека в отношении других людей. Ho, пo своему строению, некоторые социальные нормы способны возбудить и, действительно, возбуждают представление, будто социальные нормы в состоянии определять отношения и иного рода. Кроме отношения человека к человеку, мыслимы отношения человека: а) к самому себе, b) к Богу и с) к внешнему миру. Человек может относиться с большим или меньшим вниманием к состоянию своего здоровья, может уважать себя или глубоко презирать, может высоко ставить свои способности и нравственные качества или ценить их очень низко, - все это отношения, которые не могут быть определяемы социальными нормами. Устанавливаемые самим человеком, правила отношения к самому себе обязательны для него лишь настолько, насколько это ему угодно. Он может не соблюдать их вовсе, нарушать когда угодно, изменять, как ему вздумается. Посторонняя сила не может установить подобных норм, потому что никто, кроме самого человека, не заинтересован в их соблюдении, и потому что никто не в состоянии наблюдать и настаивать на исполнении таких норм. Подобная независимость совершенно не согласуется с представлением об обязательности, какая присуща социальной норме. Если встречаются иногда социальные нормы, которые с первого взгляда кажутся определяющими отношение человека к самому себе, то при ближайшем рассмотрении тотчас обнаружится ошибочность такого впечатления и за отношением человека к самому себе откроется отношение человека к другим людям. Пьянство, мотовство, праздность, противоестественные пороки, осуждаются, сознательно или бессознательно, со стороны интересов общества, которому грозило бы разрушение, если бы такие наклонности получили значительное распространение среди его членов. Одобряя стремление человека к умственному и нравственному самоусовершенствованию, поощряя трудолюбие, эту буржуазную добродетель нового времени, сменившую прежнюю рыцарскую доблесть феодального строя, общество чувствует, если не сознает, выгоду для всех от такого поведения. Закон не определяет отношение человека к своему здоровью, но он вмешивается в эту область, когда отношение человека к своему здоровью соединяется с отношением к другим лицам, напр., в случае членовредительства с целью уклонения от воинской повинности*(170). Так же мало способны социальные нормы определять отношение человека к Богу. Представление человека о Божестве и его атрибутах вызывает в нем сознание полной зависимости от Высшего Существа и стремление своей верой и своими делами заслужить его расположение. Мотивом, побуждающим к соблюдению должного отношения к Божеству, является, помимо сознания своей ничтожности, опасение возмездия со стороны Всемогущего Существа, ожидание благ в земной и особенно в загробной жизни. Отношение человека к Богу со стороны чисто внутренней, со стороны мыслей и чувств, обращенных к Богу, не может быть определяемо социальными нормами. Если бы общество взяло на себя определить уважение, любовь, страх человека в отношении к Божеству, оно сейчас же почувствовало бы свое бессилие. Соблюдение религиозных норм, определяющих отношение человека к Высшему Существу со стороны лиц верующих, обеспечивается средствами несравненно более сильными, чем те, какими располагает общество. Никакие внешние способы воздействия не в состоянии проникнуть в глубину души и оказать там свой эффект. Мысль о возможности для общественной власти нормировать отношение человека к Богу, гарантировать последнего от оскорблений со стороны смертного, охранять его интересы - самая эта мысль не очень далека от кощунства. Но дело в том, что религиозное представление не остается всецело на субъективной почве, а стремится перенестись на других. Человек не только сам верует, но хочет чтобы и другие также веровали, и в этом совместном веровании находит новый источник для своего религиозного чувства. Совокупность людей, одинаково верующих, образует религиозное общество, которое, как и всякое общество, нуждается в правилах. На почве религиозного общения создаются нормы, которые определяют взаимные отношения верующих по поводу их верования. Это социально-религиозные нормы. Они или предполагаются исходящими от самого Божества или вырабатываются совокупностью верующих. Религиозные нормы социального характера имеют своей целью определять не должное отношение человека к Богу, а должное отношение к другим верующим, предупреждая, чтобы внешнее доказательство религиозных чувств одного не оскорбляло религиозных чувств других. Если известное общество, напр., в Америке, относясь с полной терпимостью к любому вероисповеданию, негодует при виде атеиста, то причина тому заключается в опасении, что рационалистическая критика идеи Бога способна вытравить в ком-либо из верующих дорогую ему веру. На той же почве стоит закон, карающий богохуление. С точки зрения отношения к Божеству, последнее будет одинаково оскорблено, произойдет ли богохуление мысленно или словесно, будет ли оно услышано другими или нет. Но для закона такое оскорбление имеет значение только тогда, когда оно воспринято верующими. Наконец, не подлежит определению со стороны социальных норм и отношение человека к внешнему миру. Здесь сфера технических, а не социальных норм. Мыслима ли социальная норма, которая постановляла бы, что степень урожая должна соответствовать количеству затраченного труда? Но это и была бы именно норма, определяющая отношение человека к природе. Напротив, мы вполне можем представить себе норму, обязывающую земледельцев прилагать к обработке земли установленное количество труда, пользоваться известными орудиями, обеспечивающими большой урожай. Если мы допускаем возможность такой социальной нормы, так это потому, что содержание ее составляет отношение человека не к природе, а к другим людям. Представим себе норму, определяющую, что вода с участков, выше расположенных, должна стекать на участки ниже лежащие. В такой форме никто не признает в этом положении социальной нормы. Но, если к этому присоединить, что собственник участка, ниже лежащего, не должен оказывать препятствия свободному стоку воды с участка, выше расположенного, посредством стен, запруд и т.п., то мы тотчас узнаем норму права. Изменение состояло в том, что предметом определения сделалось не отношение человека к природе, а отношение человека к человеку. Собаки не должны бегать по улицам без намордника в таком виде норма непонятна, но она приобретает тотчас же смысл юридической нормы, как только мы прибавим: если это случится, то хозяин собаки подвергается денежному штрафу. Между тем, не смотря на очевидность указанного положения, нередко высказывается мысль, будто правовые нормы могут иметь своей целью определение отношений человека к внешнему миру. Так, напр., право собственности признают определением отношения человека к материальной вещи, составляющей предмет этого права. Человек ставится как бы в непосредственное отношение к вещи, независимо от других людей, и это отношение называется правовым, т.е. социальным. Но при этом упускается из виду, что сущность права собственности заключается не в отношении собственника к вещи, так как он может, по своему усмотрению, лишить это отношение какого-либо содержания, оставив вещь без всякого пользования, а в отношении всех других лиц к собственнику. Многие, если и соглашаются, что социальные нормы не могут вообще определять отношение человека к природе, то все же выделяют из последней одушевленные предметы и утверждают, что отношения человека к ним могут определяться нормами нравственности и права. Запрещение терзать, истязать животных рассматривается как охранение их физической неприкосновенности. За животными признают права. Но взгляд этот следует признать совершенно неверным. Животные не члены человеческого общества, вырабатывающего себе правила общежития, не соучастники общественного сотрудничества в борьбе с природой. Социальные нормы, обращаемые к сознанию, не могут быть постигаемы животными, потому что их пониманию остаются чуждыми требования нравственного и правового порядка. Если человек должен относиться к животным с тем же уважением их физической неприкосновенности, как и к людям, чем же оправдать различие, допускаемое обществом в отношении к животным вредным, как волки, медведи, крысы, и к животным полезным, как лошади, собаки, кошки? Как можно допускать охоту, как можно терпеть вивисекцию? Все это вполне объяснимо с точки зрения резкого разделения между обществом людей и внешним миром, куда относятся и все животные. В отношении к последним действуют только технические нормы. Насколько животный мир способен грозить интересам человека, общество не станет стесняться никакими средствами искоренения своих врагов, ни в чем неповинных. Насколько человек нуждается для своего благополучия в использовании сил животных, общество никогда не осудит его за эгоистичное отношение к животному миру. Если нравственность и право запрещают бесцельные истязания животных, то в этом выражается охрана интересов не животных, а общества. Нравственное чувство возмущается терзаниями животного, которые производятся над существом способным страдать, не ради каких-либо настоятельных интересов человека, а ради одного удовольствия мучить. Нравственное возмущение объясняется тем, что в таком бесцельном истязании выражается жестокость человека, опасная не только для животных, но и для других людей. Начиная с животного, человек легко может перенести свое удовольствие мучить и на своих ближних. Возможность терзать животных вызывает в человеке вновь, заглохшие было под влиянием общественности, дикие инстинкты и угрожает обществу теми опасностями, от которых оно в течение долгого времени обеспечивалось. Вот почему разумное правило педагогики запрещает ребенку обрывать мухам крылья, душить птиц, вешать кошек, давить мышей, попавших в клетку, к чему дети бывают от природы весьма склонны. Наблюдение над ожесточающим влиянием грубого обращения с животными, хотя бы и вызванного общеполезной целью, придает то своеобразное значение, которое соединяется со словом "мясник". Если нормы права признают силу завещательного распоряжения, которым в пользу попугая или собаки оставляется сумма, необходимая на их содержание, то и в этом случае охраняется не интерес животного, которое и не способно отстаивать свое право, а интерес завещателя. За животным, которое с первого взгляда могло бы показаться обладателем прав, всегда скрывается человек. Если поддаваться первому впечатлению, то с одинаковым успехом можно было бы признать права за теми заповедными дубами, физическую неприкосновенность которых Петр Великий охранял страхом смертной казни*(171). Итак, социальные нормы могут иметь своим содержанием только определение отношений человека к человеку. Нормы, как правила, по которым должно происходить поведение человека, могут быть смешаны с законами природы или законами в научном смысле. Под этим последним именем понимается постоянство в соотношении между явлениями: одно явление всегда существует одновременно с другим определенным явлением или за одним явлением следует всегда определенное другое явление. Сходство между такими законами и нормами ограничивается однообразной повторяемостью явлений, порядком. Смешение между ними возбуждается сродством выражений: камень, брошенный вверх, должен упасть потом вниз, и человек должен соблюдать данное слово. Но порядок, установленный законом в научном смысле, составляет необходимость, недопускающую никаких уклонений, - камень не может не падать вниз. Напротив, порядок, установленный нормами, допускает возможность уклонений всякий раз, как воля действующего лица не имеет достаточно мотивов, чтобы сообразоваться с нормами, - человек может нарушить данное слово. Тогда как применение норм стоит в зависимости от воли тех, к кому они обращены, сила естественных законов не зависит от воли тех, кто подчинен их действию. Поэтому закон в научном смысле выражает существующее, тогда как норма - долженствующее, т.е. не то, что всегда бывает, а то, что хотя обыкновенно и бывает, но в отдельных случаях может и не быть. Законам в научном смысле подчинены: не только явления внешнего мира, но и душевного, а также явления общественной жизни. Существование и развитие социальных норм, как явлений, не произвольны, а стоят под безусловным действием законов. Установление социальных норм происходит по законам, соблюдение или нарушение социальных норм происходит также по законам. Но все же нельзя сказать, что "все нормы суть особые формы осуществления законов природы"*(172). Нормы, как явления, сами подчинены действию законов, а потому не должны быть смешиваемы с ними. § 21. Виды социальных норм Если на самых ранних ступенях культуры общественная жизнь испытывает, как и теперь, действие норм, то существенное различие обнаруживается в том, что в неразвитом состоянии общества замечается однородность социальных норм, тогда как в дальнейшем ходе истории социальные нормы подвергаются закону дифференциации. В начале нормы представляют единую, крепкую и устойчивую сеть, которая покрывает всех индивидов, принадлежащих к группе. Возражая тем, кто полагает, что дикарь пользуется большей личной свободой в сравнении с той, какая принадлежит цивилизованному человеку, Леббок замечает: "едва ли можно заблуждаться сильнее. Дикарь, напротив, нигде и никогда не бывает свободен. Во всех странах мира обыденная жизнь дикаря регулируется весьма сложным и часто крайне неудобным кодексом обычаев, столь же обязательных, как и законы, и странных ограничений и привилегий"*(173). В основе всех этих правил лежит одна основная идея - самосохранения. Как индивид сообразует свое поведение и устанавливает правила своей деятельности, руководствуясь началом личного самосохранения, так и общество, совокупность индивидов, в интересах своего самосохранения, ставит такие границы стремлениям своих членов, которые, по опыту, наиболее отвечают укреплению общественности. Странно было бы, если бы совокупность индивидов, образующих общество, в обычных условиях своей жизни отступила от того руководящего принципа, которым руководствуется каждый индивид в отдельности. Каждый индивид ищет таких условий, при которых его благополучие обеспечивалось бы наиболее полно. Умножая такие взгляды и такие стремления, мы только получим общественные тенденции, т.е. взгляды и стремления большинства, которому вынуждено подчиниться меньшинство. Нормы, исходящие от общества и тяжело придавливающие некоторых индивидов, так же эгоистичны, как и желания этих последних, - борьба решается силой, не всегда физической. Если бы обществу не удалось победить, ему пришлось бы погибнуть. В его победе обеспечивается большинству индивидов безопасное стремление к своему благополучию. Эта победа выражается в установлении социальных норм. При таком значении социальных норм действие их поддерживается всеми. Чем меньше группа, тем очевиднее для всякого связь социальной нормы с его личным благополучием. Чем менее дифференцированы нормы, тем более нарушение каждой из них вызывает реакцию со стороны всех. Высоко ценя храбрость, как основное социальное качество, "все племя, как одно целое, может раздавить своим презрением низких и трусливых, или дать в награду славу, из-за которой отважные члены рискуют всеми благами и самой жизнью. Путешественники заметили, что женщины, как бы они ни были угнетены, умеют давать почувствовать свое влияние в этом направлении, и многие воины, сердце которых дрогнуло бы перед лицом неприятеля, удержались от бегства, подумав о насмешках девушек в случае, если бы они пришли к себе в деревню без ран, но с позором"*(174). Высокий нравственный долг - месть за близких. "Отмщение за смерть родственников является самой священной обязанностью, к совершению которых призывается туземец. Если он оставит эту обязанность невыполненной, над ним будет издеваться всякая старуха; если он не женат, ни одна девушка не станет даже разговаривать с ним; если у него есть жены, они бросят его; его мать будет стонать и плакать, что родила такого выродка сына; его отец будет обращаться с ним пренебрежительно, и он сделается предметом всеобщего презрения"*(175). С нарождением частной собственности она ставится под охрану общественного мнения. "По мере того, как понятие о собственности расширяется, прекращается возможность защищать ее исключительно физическими средствами одного лица и вместо того является охрана целой союзной группы; эта охрана, впрочем, имеет скорее моральный характер"*(176), который может выразиться в глухом неодобрении, но может подняться и до казни. "Когда я жил, - говорит Уоллес, - между южно-американскими дикарями и на востоке, то мне случалось проживать в таких общинах, где не имелось ни законов, ни судов, ничего, кроме свободно выраженного общественного мнения всей деревни. Здесь каждый самым совестливым образом уважает права другого, так что здесь никогда, или почти никогда, не случается никакого нарушения этих прав. В такой общине все приблизительно равны между собой"*(177). Если социальные нормы в начале, при недифференцированном состоянии, поддерживаются все силой общего мнения, то они все в равной мере надавливают на каждого члена, подводя все под средний уровень и не давая места индивидуальным проявлениям. "Борьба личности против стародавнего обычая - это борьба карлика с великаном; бренный индивид борется против огромного, обладающего громадной живучестью существа, которому он сам обязан своим бытием и своими силами"*(178). К счастью для индивида, он сам мало еще чувствует потребность противопоставлять себя обществу. Переход социальных норм от состояния однородности к состоянию разнородности выразился в том, что на месте правил общежития оказались: право, нравственность, приличие, к которым некоторые присоединяют моду или еще обряды. Дифференциация социальных норм возбуждает вопрос о сущности каждого из видов и о признаках, отличающих один вид от другого. Оставляя для специального рассмотрения вопрос о сущности нравственности и права и их взаимном отношении, мы должны сейчас же выяснить, в чем состоит отличие этих двух видов норм от всей остальной массы, не дифференцированной, которая обыкновенно называется нравами. Штаммлер различает два класса социальных правил: 1) правовые установления и 2) все те нормы, какими являются правила приличия и обычая, предписания этикета, форма общественных сношений в более узком смысле, мода и разнообразные внешние обряды, как, напр., в кодексе рыцарской чести. Правила второго рода Штаммлер называет конвенциональными, условными*(179). Где же критерий, с помощью которого можно провести различие между тем и другим классом? Право проявляется в форме абсолютного повеления, тогда как конвенциональные правила - в форме приглашения. Право "имеет притязание повелевать, совершенно не считаясь с согласием тех, кому оно повелевает. Правовая норма сама решает, кто ей подчинен, при каких условиях то или другое лицо вступает в установленный ею союз и когда может из него выйти. Кто пытается выйти из под власти закона или внешним образом действительно из под нее уходит, тот нарушает право, но не делается от него свободным; он, как и прежде, остается во власти права". Напротив, "конвенциональное правило представляет собой условное предложение поступать известным образом в его формальном значении. Это правило притязает на обязательное значение лишь тогда, когда это последнее является результатом добровольного подчинения данному правилу со стороны тех, к кому оно обращается". Напр., кто не кланяется, не может ждать ответного поклона, кто не соглашается на сделанный ему вызов, тот стоит вне рыцарского кодекса чести. Предлагаемый Штаммлером критерий не выполняет своего назначения. Можно подумать, что конвенциональное правило содержит предложение общества исполнять его правила по усмотрению: "хочешь соблюдай, хочешь - нет". Но раз общество установило правила общежития, хотя бы это было правило приличия, оно будет его поддерживать имеющимися у него средствами воздействия. Уклонившийся от соблюдения конвенционального правила должен ожидать неприятности, как и при нарушении нормы права. Отказавшийся дать удовлетворение может встретить презрительное отношение в том общественном круге, с которым он связан рождением, воспитанием и положением; уклонившийся от своевременной очистки двора, подвергается денежному штрафу. Штаммлер, по-видимому, думает, что от последствий первого рода человек может уклониться, уйдя из презирающего его общественного круга. Но это не всегда так легко, как кажется Штаммлеру. С другой стороны, с таким же основанием можно предложить гражданину уйти из того государства, законы которого ему не по душе. Непонятно, что хочет сказать Штаммлер, когда утверждает, что нельзя освободиться от права. Перемена подданства в сущности представляется нежеланием подчиняться правилам прежнего отечества. Условность звучит во всех правилах: если хочешь купить дом, соблюди крепостной порядок укрепления права; если хочешь занять место в театре, приобрести билет; если хочешь пойти на бал, оденься прилично. Штаммлер предложенным критерием не разрешил задачи, хотя он ее в высшей степени упростил. Конвенциональным правилам он противопоставил нормы права, но не нормы нравственности. Между тем главное затруднение состоит в проведении различия между нравами и нравственностью. Штаммлер объединил право и конвенциональные правила одним признаком довольствования внешней лояльностью и противопоставил их вместе морали, требования которой, по его мнению, не идут извне. Мы постараемся ниже доказать неверность этой мысли. С отрицанием этого момента падает все построение Штаммлера. Наоборот, Иеринг как раз ищет критерии для отличия нравов от нравственности, а не от права, которое, по его мнению, не возбуждает сомнений в критерии, отличающем его правила от правил нравственности и нравов. Иеринг находит три отличительных момента*(180). 1) По внутреннему содержанию действия, которые нарушают требования нравственности и нравов, различаются как вредные и опасные. Здесь, по мнению Иеринга, полная аналогия с различием между уголовным преступлением и полицейским проступком. Поджог, как нечто само по себе вредное, есть преступление, тогда как хождение с огнем на чердак или в овин, как способное вызвать пожар, есть проступок. Точно так же падение женщины есть акт безнравственный, тогда как прогулка девушки вечером без провожатого есть акт неприличный, как облегчающий возможность падения. 2) Нравы представляют собой предупредительную охрану нравственности. Нравы запрещают нравственно-опасное, чтобы из него не произошло нравственно-вредное. 3) Так как низшие классы по условиям своего существования не в состоянии соблюдать требований, выставляемых нравами, то отсюда вытекает третий отличительный момент. Нравственные требования обращены ко всем членам общества, - сословной или классовой нравственности не может быть, тогда как нравы способны действовать только в среде высшего и среднего общественных слоев, а потому их требования не имеют всеобщего характера. Прежде всего необходимо отбросить третий отличительный момент, выдвинутый Иерингом. Логический вывод из принятого им исходного пункта был бы тот, что нравы возможны только в верхнем слое общества, между тем как нравы присущи всему обществу. Если они неодинаковы во всех слоях, то такое же несходство возможно и в отношении нравственности. К сожалению, правила морали далеко не так однородны в современном обществе, как это хотелось бы Иерингу. Второй момент не представляет собой ничего отличного по сопоставлению с первым, - это только его обоснование. Остается один основной момент в отличии нравов от нравственности, - это различие опасного от вредного. Различие, предлагаемое Иерингом, основывается на аналогии. Но само различие между уголовным преступлением, как реальным вредом, и полицейским проступком, как возможным вредом, выдвинутое некогда Кестлином, ныне оставлено. В самом деле, невзнос квартирного налога причиняет казне реальный вред, быстрая езда по улице не только грозит возможностью столкновения, но и мешает уличному движению. Разве опасность, а не реальный вред, имеется ввиду при наказании за нарушение общественной тишины? Если между преступлением и проступком можно провести какое различие, то только по степени важности нарушения. Также мало основания строить отличие нравов от нравственности на отличии опасного от вредного. Почему нужно признать опасным отказ дать удовлетворение в ответ на вызов? Едва ли требование быть готовым к дуэли есть предупреждение общественного вреда. He правильнее ли будет видеть в нем пережиток того времени, когда в уклонение от вызова, общество, высоко ценившее личную храбрость, видело удостоверение вредной для него трусости. Какая опасность предупреждается появлением на бале в визитке вместо установленного фрака? Там, где принято соглашаться на приглашение покушать только с третьего раза, можно ли видеть опасность вреда, если кто примется за еду и выпивку с первого же раза? В последнее время была сделана новая попытка провести границу между нравственностью и нравами. Признавая ближайшее родство между этими социальными нормами, Теннис предлагает различать их не по содержанию, a пo точкам зрения, с которых содержание правил рассматривается. "Различие может быть формулировано в сжатом виде: нравы - это факт нравственность - это идея. Поэтому нравы мыслятся как нравы того или другого народа, той или иной страны, нравственность же есть нечто общечеловеческое. Нравы существуют, а нравственность требует"*(181). Против предложения Тенниса можно выставить следующие соображения. Нельзя противопоставлять нравы и нравственность, как факт и идею, потому что и той и другой области свойственна как фактическая, так и идейная сторона. Нравственность есть факт, поскольку люди в действительности поступают по правилам морали. Нравы составляют идею, поскольку люди сообразуют свое поведение с представлением об обращенных к ним со стороны общества требованиям. Проводимое различие не соответствует установившемуся словоупотреблению, потому что нравы, напр., правила приличия, также "требуют". Если все противопоставление факта и идеи рассчитано на оправдание замечаемого сходства в правилах нравственности и различия в нравах, то оно не достигает цели. Общечеловеческой морали не существует, и сходство морали у обществ, стоящих на сходных ступенях культурного развития, имеет свое социологическое объяснение. Различие между нравственностью и нравами можно провести только по степени важности нарушений, оцениваемой обществом с точки зрения переживаемого момента. Нормы нравственности имеют своим содержанием более существенные интересы общества, нежели нравы. Известна попытка определить соотношение между правом и нравственностью формулой: право есть нравственный минимум. Несостоятельность этой формулы для понятия о праве мы рассмотрим впоследствии. Сейчас можно использовать эту формулу для определения соотношения между нравами и нравственностью - нравственность есть социальный минимум. Нормы нравственности - это совокупность требований, предъявляемых со стороны общества индивиду, без которых общежитие невозможно. Нравы содержат требования, которые не обуславливают общежития, но благоприятствуют ему, обеспечивают большую сумму благополучия. Из сказанного обнаруживается, что между нравственностью и нравами нет резкой границы. В искании отличительного признака по существу следует видеть неправильную постановку вопроса. Нельзя разделить все социальные нормы на точно определенные виды и найти для каждого вида его отличительный признак. В социальных нормах процесс дифференциации не завершился. Более всего обособилось право, менее нравственность, остальная масса норм остается в состоянии недифференцированном. Провести границу между нравственностью и нравами можно только с точки зрения важности затрагиваемых интересов и силы общественной реакции против нарушителей норм. Но эта граница способна колебаться даже в одной и той же общественной среде, в зависимости от повышенности или пониженности общественного настроения. Если право наиболее выделилось из общей массы социальных норм, то все же нельзя сказать, чтобы даже здесь процесс дифференциации мог считаться вполне законченным. В той части норм права, которое называется обычным правом, не всегда легко найти чистые черты права, и здесь право еще близко соприкасается, а иногда и переплетается, с нравами и нравственностью. |