Искусство
Языки
Языкознание
Вычислительная техника
Информатика
Экономика
Финансы
Психология
Биология
Сельское хозяйство
Ветеринария
Медицина
Юриспруденция
Право
История
Физика
Экология
Этика
Промышленность
Энергетика
Связь
Автоматика
Электротехника
Философия
Религия
Логика
Химия
Социология
Политология
Геология
Шершеневич - Общая теория права_Т.1-2, 1910. Общая теория права. Том первый. Часть теоретическая Том I глава I. Философия права Задачи философии
 Скачать 2.1 Mb.
|
|
§ 26. Государственная власть Литература: Helzfelder, Gewalt und Recht, 1890; Simmel, Sociologie der Ueber - und Unterordnung (Arch. f. Sociologie und Socialpolitik, т. VI, стр. 477-547); Фpaнк, Проблемы власти (Философия и жизнь, 1900, стр. 72-124). Палиенко, Суверенитет. Историческое развитие идеи суверенитета и ее правовое значение, 1903. Характеризующий понятие о государстве момент власти, по своей важности и сложности, требует особого рассмотрения. Самостоятельность государственной власти, которой она отличается от других властей, в своем раскрытии обнаруживает свойства государственной власти. Самостоятельность характеризует государственную власть, как независимую, высшую, неограниченную и неделимую. Ни одно из этих свойств в отдельности не покрывает собой понятие о государственной власти. Свойство независимости, вытекающее аналитически из идеи самостоятельности, определяет положение данной государственной власти в отношении всякой другой государственной власти. Это то свойство, которое образует политического индивида и которое приобретается, а потому и сознается только исторически. Эту независимость на Западе образующиеся государства должны были отстаивать с одной стороны против католической церкви, с другой - против римского императора и с третьей - друг против друга, напр., Франция против Англии в период столетней войны. Точно также Россия, высвобождаясь от татарского ига, стремилась утвердиться в мысли, и убедить других, что князья ее сами держат власть, а не получают ее из рук ханов. Независимая извне, государственная власть является высшей или верховной внутри. Власть может быть признана самостоятельной, если в пределах той же территории нет власти, стоящей выше ее. Двух равных по силе властей не может быть на одном и том же пространстве, подобно тому, как одно и то же пространство не может быть одновременно занято двумя телами. Если государственная власть есть высшая, то все другие власти, действующие на той же территории, обусловливаются ею, имеют производный характер. Это свойство власти называется суверенитетом. Идея суверенитета имеет свою историю. Она зарождается в борьбе королевской власти с властью феодальной и формулируется уже в период победы первой во Франции в XVI веке Бодэном. Эта идея являлась политическим орудием, воздействующим на народную психику в противовес физической силе, которой располагали некоторые из феодалов. Соответственно историческим условиям, суверенитет приписывался полностью абсолютному монарху. В XVIII веке суверенитет, вопреки действительности и в виде постулата, в формулировке Руссо, переносится на народ, и тем становится революционным лозунгом. В XIX столетии наука стремится сначала перенести суверенитет на само государство, а потом, ввиду новых исторических фактов, создавших затруднения в этом вопросе, решается на героическое средство совершенно отбросить идею суверенитета*(229). Этот новый факт - создание Германской империи 1870 года. Если суверенитет - существенное свойство государственной власти, то одно из двух: а) или германские монархии перестали быть государствами, что оскорбляло бы их самолюбие, или b) германская империя не есть государство, что психологически подрывало бы значение крупного политического акта. Связь научных сомнений с этим историческим событием обнаруживается из того, что идея суверенитета вызвала смущение именно среди германских ученых и именно в это время*(230). Обратили на себя внимание уже потом и другие подобные факты: Соединенные Штаты, Швейцарские кантоны. Но логически немыслимо устранить суверенитет из представления о государственной власти, логически невозможно допустить несуверенное государство, потому что это contradictio in adjecto. Может быть, логика должна уступить действительности и признать, что возможны государства, над властью которых стоит еще высшая власть, т.е. допустить представление о государстве в государстве? Но в чем же состоит факт действительности, хотя бы из той же германской жизни? Мы видим, что немцы сохраняют название "государство" и за германской империей и за входящими в состав ее королевствами. На это у них имеются свои политические мотивы. Значит ли это, однако, что употребляемые названия соответствуют действительности? Корейский император после аннексии продолжает именоваться императором, - должны ли мы считать его императором и на самом деле? Сувереном из любезности называют английского короля, хотя всякий понимает, что в Англии обладателем суверенитета является парламент, составным элементом которого может быть признан король. На сложное германское новообразование мы можем посмотреть с одной из двух точек зрения. Можно признать государством только империю, а королевства и вольные города - составными частями с весьма широкой автономией*(231), - это то, к чему исторически стремится новое политическое образование. Но можно считать государствами отдельные королевства и вольные города, а германскую империю - союзом, отличающимся от союза государств, вроде старой германской империи, по степени связи*(232), - это первоначальная идея этого политического образования. Суверенитет есть необходимое свойство государственной власти, и ни отбросить его, ни сгладить невозможно из опасения не только противоречия логике, но и противоречия исторической действительности. Следует, конечно, признать неправильным смешение суверенитета с государственной властью, потому что первое есть отрицательное понятие, как несовместимость подчиненности с верховностью, тогда как государственная власть имеет положительное содержание, как способность воздействия. Невозможно юридически соединять суверенитет государственной власти с каким-либо органом государства, напр., монархом, потому что это вопрос факта. Но нельзя согласиться с мнением, будто "суверенитет есть не абсолютная (логическая?), а историческая категория"*(233), потому что где государственная власть не обладает свойством суверенитета, там нет и государства. Из того, что государственная власть есть верховная власть, с необходимостью следует третье свойство ее - неограниченность. В самом деле, допустим, что верховная власть ограничена, - это значило бы, что над ней стоит иная власть, ее ограничивающая, но тогда первая перестала бы быть высшей. Верховность и неограниченность - свойства, тесно друг с другом связанные, но не тождественные, хотя исторически они нередко смешивались. Неограниченность государственной власти означает возможность с ее стороны воздействия на волю подчиненных, насколько то физически допустимо. Старое английское положение приписывает парламенту способность "сделать все, только не превратить женщину в мужчину", так как здесь физический предел всемогущества. Мы должны признать, что государственной власти не могут быть установлены никакие границы ее деятельности. Гипотетически государственная власть может установить законом социалистический строй или восстановить крепостное право: издать акт о национализации всей земли; взять половину всех имеющихся у граждан средств; обратить всех живущих в стране иудеев в христианство; закрыть все церкви; отказаться от своих долговых обязательств; ввести всеобщее обязательное обучение или запретить всякое обучение, уничтожить брак и т. п. Другой вопрос, воспользуется ли государственная власть своим всемогуществом и в состоянии ли она будет осуществить свою волю? На пути безграничного могущества государственной власти стоят два сдерживающих начала: одно в самих властвующих, другое - в подвластных. Властвующие, по своим этическим воззрениям, отражают дух времени в большей или меньшей степени, испытывают влияние общественных течений. Как бы ни был изолирован монарх по своему воспитанию и образу жизни, все же волны общественной жизни доходят до него, хотя бы последними своими всплесками. Сама придворная сфера, отрезывающая его от широких народных масс, одной своей стороной соприкасается с общественными веяниями. Там, где государственная власть полностью, как в республике, или отчасти, как в конституционной монархии, находится в руках лиц, которые выходят из общественной среды, и постоянно испытывают ее воздействие, этот момент нравственной сдержки весьма существенен. С другой стороны, произвол государственной власти встречает ограничение в нравственных воззрениях и в интересах подвластных. Готовность населения подчиняться власти имеет свои границы. Если государственная власть перейдет за пределы того, с чем могут примириться подвластные, дорожащие своим миром и благополучием, то она должна ожидать выражения недовольства со стороны населения. Формы этого недовольства могут быть различны - от глухого ропота до вооруженного восстания. Если инстинкт самосохранения заставляет подданных повиноваться государственной власти, то тот же инстинкт самосохранения заставляет властвующих опасаться противодействия и сдерживаться в проявлении власти. Только два обстоятельства фактически ограничивают государственную власть: нравственное сознание и благоразумие властвующих с одной стороны, возможность противодействия подданных - с другой. Но существует противоположное мнение, будто имеется иное, и самое действительное, ограничение государственной власти, которое поэтому в принципе подрывает идею неограниченности власти. Это - теория государственного самоограничения, выдвинутая Еллинеком*(234). Если государство способно к самоопределению, то оно способно и к самоограничению. Создавая известный порядок, государство обязывается и поддерживать его. Сотворенное им право так же обязательно для него, как и для подчиненных. Чем же доказывает Еллинек свое положение, что неограниченность государственной власти устраняется принципом самоограничения? Непонятным образом сам Еллинек видит противников своей теории в школе естественного права. "С точки зрения естественно-правовой теории, еще и теперь преобладающей в этом пункте у многих авторов, самоограничение несовместимо с суверенитетом по самой его природе"*(235). Как раз школе естественного права легче всего примкнуть к идее самоограничения, но последняя неприемлема с позитивной точки зрения. Еллинек настаивает на "правовой природе самоограничения государства", утверждает, что "эта связанность имеет не этический, а правовой характер"*(236) и в то же время признает, что "право может быть дедуцируемо только из волевых отношений: обязательность волевых актов в зависимости от других волевых актов". Но, если самоограничение имеет правовой характер, то где же эта другая воля, в зависимости от которой стоит воля государства? Если государство само ставит себе границы, что же мешает ему переставить их, и притом, где угодно? He ясно ли, что все это самоограничение держится единственно на честном слове. Чувствуя сам слабость юридической почвы, Еллинек готов перенести его на нравственную почву. Самоограничение государства он сопоставляет с автономностью этики Канта. Но оставляя в стороне истинность кантовской точки зрения, нельзя не выразить удивления, как мог Еллинек сослаться на автономную этику, после того, как признал, что "эта связанность имеет не этический, а правовой характер"? Наконец, главный довод: "этого самоограничения требует господствующее правосознание: тем самым доказана также, при субъективном характере всех критериев права, правовая природа самоограничения государства"*(237). Другими словами, теория государственного самоограничения верна, потому что она нужна. Но это уже не доказательство, а постулат. И если отступить от того критерия, который единственно допустим в теоретическом исследовании, - истины, то мы должны сказать, что принцип самоограничения не только не верен, но и вреден. Это есть именно та "политическая романтика", над которой так резко иронизирует сам Еллинек. Она опасна, потому что внушает гражданам мысль надеяться не на собственную энергию, не на общественное мнение, в котором каждый нравственно обязан принимать участие, а на какое-то право, которое будто бы не может быть нарушено, не вызывая тех последствий, какие сопровождает всякое правонарушение. Эта теория усыпляет граждан именно там, где их следует больше всего возбуждать к бодрствованию*(238). Так как государственная власть есть высшая власть, то, очевидно, она едина: двух высших властей не может быть. Из этого обнаруживается новое свойство государственной власти - ее неделимость. Государственная власть всегда одна и, по существу своему, не может допустить конкуренции другой такой же власти в отношении тех же лиц, на пространстве той же территории . Отсюда следует теоретическая и практическая несостоятельность построить государство, в основу плана которого был бы положен принцип разделения властей. Теория разделения властей, выдвинутая в XVIII веке Монтескье, была ответом на задачу, поставленную временем. В идейной борьбе против абсолютизма, сконцентрировавшего всю власть в руках монарха, само собой, по началу a contrario, напрашивалась мысль выделить у него части этой власти, вручить их другим органам, и в равновесии нескольких властей найти гарантию против злоупотреблений концентрации. Предполагалось возможным сначала разделить ее на три части: законодательную, исполнительную и судебную. Но уже Руссо подверг жестокой критике такое решение задачи. Так как при теории разделения властей, государство все же остается единым, то Руссо, не без оснований, сравнил представителей этого учения с японскими фокусниками, которые, рассекая ребенка на части, подбрасывают куски вверх с тем, чтобы вниз снова упал ребенок целым и невредимым. В самом деле, если произойдет действительное разделение властей, то единство государства не может быть сохранено. Если бы мы даже предположили совместимость трех властей в пределах одного государства, то, вместо ожидаемого равновесия, одна власть, и уже, конечно, не судебная, взяла бы верх, стала бы высшей, а потому и государственной, а другие должны были бы ей подчиняться. Учение Монтескье о разделении властей, отразившееся на первых французских конституциях и на американском политическом строе, в настоящее время понимается, как разделение не самой власти, а функций ее, с вручением каждой функции особому органу. В новейшее время вопрос о делимости государственной власти вновь всплыл по поводу союзных государств. На одной и той же территории, - в отношении тех же лиц, действуют две власти: власть союзная и власть отдельных государств, которые, по учению германских юристов, в соединении представляют полную государственную власть*(239). Возникающее отсюда затруднение тесно связано с той конструкцией союзного государства, которую они отстаивают. Таковы свойства государственной власти. Что же представляет собой власть, одаренная такими свойствами? Государственная власть конструируется как право, как воля или как сила. По мнению Кокошкина, "понятие о власти подходит под общее понятие субъективного права", "власть есть специальный вид субъективного права"*(240). Это доказывается тем, что власть есть господство одной воли над другой и субъективное право есть также господство одной воли над другой. Которое же из них родовое понятие и которое - видовое? Кокошкин полагает, что везде, где имеется власть, есть и субъективное право, но "не всякое субъективное право есть власть". Я думаю обратно: всякое субъективное право есть власть, но не всякая власть есть субъективное право. Право кредитора есть власть над должником, но не самостоятельная, а производная, потому что она поддерживается государственной властью, гарантируется объективным правом - и потому она является субъективным правом. Государственная власть над подданными самостоятельна, находит поддержку в самой себе, - и потому она не субъективное право. Чем же отличается, по мнению Кокошкина, государственная власть, как субъективное право, от других видов последнего? "Тем, что действие, которое составляет предмет обязанности, не определено заранее нормой права, а определяется в известных пределах волей субъекта права". Что же это за право, которое дает субъекту его возможность требовать чего угодно? Если же праву ставятся известные пределы, то чем же они поставлены, как не нормами права? Всякое субъективное право есть предел, - закон предоставляет кредитору возможность взыскивать сумму долга, но это не исключает право кредитора в этих пределах требовать какую угодно меньшую сумму. Немыслимо выдержать взгляд на государственную власть, как на субъективное право, потому что "для последовательного своего проведения он нуждается в понятии над-государственного правопорядка". Весьма распространено мнение, что государственная власть есть воля государства. "Государство следует понимать, говорит Лассон, как существо, одаренное волей наподобие человека". "Государство это не народ, не страна, не власть, a отличное от всего этого существо, одаренное волей"*(241). Но против этого приходится возразить, что воля присуща только психическому индивиду. Если мы отвергли общественное сознание, общественный организм, то мы не можем признать воли за государством помимо той воли, какую имеют члены этого общения. Этим возражением мы наталкиваемся на другое представление о государственной власти, как народной воле. Народ, как совокупность людей, способен проявить свою волю, как равнодействующую воли всех его единиц. С этим связано провозглашение народного суверенитета в теории, напр. Руссо, и в конституции, напр., в бельгийской (§ 25). Но и от этого взгляда приходится отрешиться, потому что принятие такой точки зрения сделало бы совершенно необъяснимым, каким образом народная воля может воплотиться в лице единого монарха при абсолютизме, и каким образом возможен, наблюдаемый нередко в действительности, разлад между волей народной, как суммированным мнением или настроением, и государственной властью? Остается предположить, что государственная власть есть воля властвующих, будет ли то один человек, как при абсолютизме, будет ли то суммированная и согласованная воля многих, как при республиканской форме. Так смотрит на государственную власть Гумплович. "Властвующие с одной стороны и подвластные с другой, управляющие и управляемые, - вот вечные неизменные признаки государства". Единой государственной власти соответствует, "единая, руководящая государственной жизнью воля". Может быть, в будущем государственная воля и сделается народной волей, но сейчас, "при нормальном положении вещей, воля господствующего меньшинства является государственной"*(242). На такой же точке зрения стоит Дюги. "Для нас государство, - это человек, группа людей, которые в обществе, на самом деле, материально сильнее других"*(243). "Государственная власть в действительности не что иное, как воля тех, в чьих руках политическая сила, это воля властвующих. В том, что называют государственной волей, обнаруживается только одно: выражение воли индивида или индивидов"*(244). Но эта точка зрения требует поправки. Неправильно представлять себе государственную власть, как волю. Сама по себе воля не есть еще власть. Мало того, что кто-то хочет навязать свою волю другому, - его воля может оказаться и бессильной. Власть предполагает способность сделать свою волю мотивом поведения других. Здесь мы подходим к третьей точке зрения на власть, как на силу. "Понятие власти, говорит Коркунов, ни в чем не совпадает с понятием воли". "Власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного". "Государственная власть - это сила, обусловленная сознанием зависимости от государства"*(245). Однако построить понятие о государственной власти на одной силе так же трудно, как и на одной воле. Можно иметь силу и не иметь воли властвовать - власти нет; можно иметь волю властвовать и не иметь силы - власти нет. Следовательно, власть есть комбинация силы и воли. Это самостоятельное понятие, не покрываемое ни одним из своих элементов. Итак, государственная власть есть основанная на самостоятельной силе воля одних (властвующих) подчинять себе волю других (подвластных). Мы стоим перед новым вопросом: где же источник этой силы? Мы видели, что в основе властного отношения лежат. Психологические данные. Человек подчиняется, потому что боится потерять то, что имеет, или надеется получить больше того, чем обладает. Откуда же у него уверенность, что повелевающий сможет отнять у него блага или доставить ему блага? В чем сила властвующих? Прежде всего страх может обуславливаться физической силой властвующего. Конечно, в настоящее время мускулы не только единоличного монарха, но и многочисленного парламента не играют никакой роли ввиду явной их ничтожности по сопоставлению с массой подвластных. Однако исторически физическая сила и умение владеть оружием несомненно импонировали. Вспомним надписи Рамзеса и песни о Карле Великом. Народное представление не допускало мысли, чтобы знаменитый вождь, правитель, был физически слаб. Но личная сила властителя возрастала от присоединения дружины, которая привлекалась богатыми подарками, надеждой на добычу, безответственностью за провинности. Такая дружина, окружавшая властителя, увеличивала многократно ту физическую силу, которой он поддерживал свою власть. Хорошо вооруженная, отлично владеющая оружием, всегда сплоченная, дружина служила достаточной угрозой против разъединенной массы подчиненных . На глазах истории введение постоянной армии сильно подняло королевскую власть. В современных государствах властвующие располагают огромной силой военной и полицейской, способной физическим воздействием поддерживать веления власти. Конечно, ни одно культурное правительство не основывает своей власти всецело на этой основе, но в некоторые моменты власть держится исключительно на физической силе. Это происходит при занятии завоеванной страны и при подавлении внутренней революции. Однако, физическая сила, как источник государственной силы, нередко оспаривается. Если властвующие опираются на армию, почему же повинуется им армия? Нет ли тут заколдованного круга? Но те, кто оспаривает физическую силу в пользу психической, упускают из виду именно психический момент, дающй властвующим возможность распоряжаться военной силой, помимо сочувствия и даже вопреки сочувствию отдельных лиц, составляющих армию. Этот психический момент - военная дисциплина. Она порождает известного рода массовый гипноз повиновения. Достаточно сравнить толпу крестьян, бегущих при первом выстреле, и отряд солдат., из тех же крестьян, который способен проявить устойчивость при самом жестоком огне. Нельзя отрицать и сознательного момента в повиновении. He потому ли городовой арестует вопреки своей совести, что опасается лишиться материальных средств, которые находятся в руках властвующих: не потому ли стреляет солдат в своих же крестьян, что боится быть сам расстрелянным из ружей, которые имеются в распоряжении властвующих? Но физический авторитет имеет одну сторону чрезвычайно опасную для самих властвующих. Там, где власть опирается только на физические силы, она должна постепенно увеличивать давление, производить все новые впечатления силы, иначе получится представление, что власть не действует, что ее просто нет. Невозможность держать постоянно наготове физическую силу, неуверенность в исходе столкновения, заставляет властвующих весьма рано искать иной опоры, глубже проникающей в сознание подчиненных и ярче убеждающей их в необычайной силе властителя. Таков божественный ореол, которым окружают себя носители власти. В основе власти заложена сверхъестественная сила и потому сопротивление ей бесполезно, а покорность ей обещает обилие благ. На первоначальных ступенях почти у всех народов встречаем мы идею божественного покровительства. Древний Восток воспринял эту идею в смысле божественного происхождения властителя: это само божество. Освоившись с мыслью, что властитель есть высшее существо, народы не могли бы примириться с мыслью, что над ними властвует человек. В этой психологии заключалась трагедия Александра Македонского: для поддержания своего престижа перед египтянами и персами, македонский царь должен был объявить себя богом, но эта претензия подрывала его престиж у македонского войска, привыкшего видеть в нем доброго товарища. Co времени торжества христианства, божественный ореол принимает иной характер: властитель признается уже не божеством, но осененным Божьей помощью. Христианская церковь проявила значительные колебания в этом вопросе. В периоды борьбы со светской властью она отрицала божественное происхождение королевской власти и обосновывала ее на народной воле; в периоды мира между ними церковь выдвигала учение, опиравшееся на текст из апостола Павла и давала ему широкое развитие. Союз между светской властью и церковью был необходим в обоюдном интересе. Короли получали через церковь новый источник своей силы, производивший огромное впечатление на массы верующих, а церковь приобретала физическую поддержку, которая ей была необходима для осуществления своих велений. Самый термин "Божьей Милостью" в руках королей имел сначала оборонительный характер и был направлен против церкви, как доказательство? что светская власть, по своей основе, не ниже духовной. Но позднее титул этот получил наступательный характер И был направлен против феодальных соперников королевской власти, внушая населению представление о несоизмеримости их сил, а потом и против самого народа, выделяя из него монарха на недосягаемую высоту. Хотя в настоящее время божественный ореол значительно потерял свое значение вследствие развития сознательности в массах, тем не менее он все же не исчез до сих пор, и продолжает присоединяться к титулам монархов. Однако, несоответствие его современному сознанию обнаружилось особенно ярко в том впечатлении, какое произвела на германский народ кенигсбергская речь Вильгельма II, в которой он провозгласил себя "избранным орудием неба". Это заявление не только не подняло, но, наоборот, ослабило монархический авторитет. Важным источником силы государственной власти является традиция, сила сложившегося порядка. Человек психологически подчиняется тому, к чему он привык. Он опасается резких перемен в своем существовании и всегда готов сомневаться, не грозит ли его благополучию перемена в окружающей обстановке. Поэтому человек относится снисходительно к тому, что уже давно существует, и критически к тому, что только что установилось. Признание необходимости государственной власти вообще переходит незаметно к признанию необходимости данных носителей власти. Отсюда сила старых династий, Бурбонов прежде, Гогенцоллернов и Габсбургов теперь. Исторический опыт показывает, что монарху из давно царствующей династии гораздо легче держаться на престоле, нежели монарху без прошлого. Отсюда стремление монархов связать себя историческими узами с древнейшими династиями, как, напр., попытки Ивана IV доказать свое происхождение от Августа. To самое население, которое покорно взирало на злодеяния Ивана Грозного, не мирилось с ошибками Бориса Годунова. Наполеону I приходилось действовать на воображение французского народа своими подвигами, поднимавшими гордость нации, чтобы восполнить недостаток того источника силы, который дается традицией. Сила монархических традиций использована в конституционной форме, как переходной: новый авторитет народного представительства сочетается со старым авторитетом монархической династии. Далее, источником силы, из которого питается государственная власть, является материальное богатство властвующих. Возможность воздействия на чью-либо волю при посредстве богатства обуславливается с одной стороны ожидаемым соучастием в этих материальных благах, а с другой инстинктивным преклонением большинства людей перед богатством, даже без сознания, какую выгоду могли бы они получить от богача. Как бы ни относился наблюдатель с нравственной точки зрения к этому явлению, он должен считаться с ним, как с социальным фактом. Правители, понимая значение богатства для своей власти, всегда стремились к накоплению средств. Богатство давало им возможность раздавать воинам поместья и тем ставить их в зависимость от себя; раздавать народным массам, хотя по временам, даровой хлеб, И тем снискивать себе их расположение; поражать воображение подвластных великолепием обстановки, среди которой они появлялись народу; привлекать к себе на службу образованных людей, способных идейно отстаивать интересы властвующих, напр., легистов; создать могучую бюрократию, материально зависящую от степени исполнительности. С переходом от абсолютизма к современным конституционным и республиканским государствам богатство, как источник власти, значения своего не утратило. Даже всеобщее избирательное право, которое, казалось бы, должно подорвать влияние состоятельного меньшинства, не изменяло положения вещей. В депутаты проходят в значительной части представители состоятельных классов, потому что их богатство делает их людьми видными и широко известными; потому что избирательный процесс соединен с значительными издержками; потому что только состоятельность позволяет принять полномочия депутата там, где обязанности народных представителей выполняются безвозмездно; потому что от них экономически зависят многочисленные избиратели, сельские и фабричные рабочие, на которых они успевают оказывать давление даже при тайной подаче голосов. Могучим источником силы для государственной власти служит сама государственная организация. Государственный механизм все более осложняется и совершенствуется. Его материальное усовершенствование выражается в увеличении числа передаточных органов, колес, т.е. агентов органа власти. В своем иерархическом порядке они покрывают все население, как бы густой сетью. С психологической стороны усовершенствование проявляется в возрастающей чувствительности аппарата. Малейшие общественные колебания вызывают раздражения и несутся от периферии к центру, а вслед затем наступает немедленное реагирование в обратном направлении. Этой чувствительности государственного механизма благоприятствуют с одной стороны техника: телеграф, телефон, железные дороги, с другой - успехи дисциплины, бюрократическая иерархия. Эта огромная сила механизма сосредотачивается в руках органа государственной власти, который путем самого слабого нажима аппарата, может производить огромные общественные эффекты. Чем совершеннее механизм, тем легче одному править огромным государством. При открытии выставки в Чикаго президент, надавив электрическую кнопку на почетной трибуне, разом растворил двери всех павильонов и распустил все флаги, - сколько людей требовалось раньше для такого дела. Благодаря усовершенствованию механизма получается даже впечатление бездействия центральной власти и в то же время слабости того маленького агента, который реализует власть. Но это лишь обман зрения. Агент действует всей государственной силой, потому что власть всегда наготове и при малейшей неисправности в осуществлении своей воли, способна оказать все больше и больше давления. Судебный пристав, являющийся с исполнительным листом, - фигура слабо представляющая все величие государственной власти. Ho пo первому его требованию является полицейская власть, уже внушающая привычному глазу обывателя представление о силе. В случае оказанного вооруженного сопротивления, при слабости полицейской силы, может выступить часть военной силы, в лице которой совершенно ясно раскроется физическая мощь государства. Главный источник силы государственной власти - сочувствие населения, основанное на сознании необходимости государственного порядка и на одобрении настоящей формы государственной организации. Для этого деятельность государственной власти должна находиться в согласии с общественным мнением и настроением. Чем более развивается в обществе сознательность за счет инстинкта, тем большую роль играет этот источник. Некоторые склонны за этим источником силы признать решающее значение, им одним объяснить государственную власть, и всем другим источникам придать производный характер. Принятие такой точки зрения делает психологически необъяснимым, каким образом может держаться власть при несочуствии почти всего народа, или же принуждает, для спасения теории, признавать сочувствие, коллективную поддержку, там, где все факты говорят против. Власть несомненно рационализируется, она все больше обуславливается сознательными моментами, но нельзя же упускать из виду, что это пока только тенденция, которая не уничтожает противоположных явлений исторической действительности. |